Малайская беллетристика

Своими корнями малайская беллетристика уходит в фольклор, где и сложился «прообраз» будущих классических повестей, их «сюжетно-морфологический тип», послуживший основой при восприятии внешних влияний. Судя по таким произведениям, как «Повесть о Маракарме», «Повесть о Лангланге Буане», «Повесть о Паранге Путинге», возможно, лучше, чем другие памятники мусульманского времени, отражающим этот «прообраз», древнейшие волшебно-авантюрные сочинения, несмотря на разнообразие повествовательных мотивов, обладали довольно простым и, что еще важнее, устойчивым, единообразным строем. Базу композиционной структуры малайской беллетристики, по-видимому, составлял местный вариант индонезийского мифа о сакральном космическом браке женского и мужского начал, ассоциируемых обычно с водой и солнцем, рождающем единство и упорядоченность Вселенной. В социальном аспекте он выступал как священный рассказ о первой человеческой паре, выпавших на ее долю испытаниях инициационного характера и конечном воссоединении любящих, которое приводило к основанию первого поселения, живущего установленным законом.

В аспекте же «природном» этот миф истолковывался как история вечного круговорота умираний и возрождений растительности, смены сухого и дождливого сезонов. Характер, содержание и функции названного мифа, реконструированного в общих чертах под названием «мифа о Панджи» еще в начале века, были не так давно существенно уточнены на основании параллелей с первобытной мифологией даяков нгаджу Южного Калимантана.

Даякские параллели, насколько можно судить, позволяют также реконструировать исторические корни центрального мотива малайской беллетристики — «темы пути», скитаний героя. Восходящая к представлениям о переселении души умершего в страну мертвых, что в типологическом плане было отмечено еще В. Я. Проппом «тема пути», даже пережив значительнейшие трансформации и семантические изменения, все еще обнаруживает в некоторых повестях XVI—XVII вв. определенные аналогии с шаманистской традицией, в частности той, что зафиксирована в шаманских письменных досках даяков ибанов — лапан ту рай. Так, например, путь в волшебную страну в «Повести об Индрапутре», как и путь в страну мертвых в «описании» одной из папан турай, вначале пролегает через долину, где растут прекрасные цветы. Далее Индрапутра одолевает восемь гор, на каждой из которых обитают птицы своей породы. Подобно ему, душа умершего минует восемь холмов, на которых растут деревья различных видов (всевозможные породы птиц также упоминаются в папан турай, однако они обитают в горах, расположенных на подступах к царству мертвых). При этом, как и в «Повести об Индрапутре», один из этих холмов оказывается звучащим, другой сверкает, «как зарница на закате», и т. д. Наконец, перенесенный джиннами через последнюю, восьмую гору, Индрапутра достигает берега моря. За горами же в стране мертвых течет река Мандай, по которой душа продолжает свой путь в лодке. Характерно, что оба текста совпадают не только в общей «топографии» пути, но и во множестве частных деталей.

На Яве эволюция исходного мифа вызвала к жизни повести о Панджи, в малайском мире — древнейшие сказания, наследниками которых являются устные волшебно-авантюрные черита пенгли-пурлара (сказания «утешителей в печали») деревенских рапсодов, сохранившие такие, вероятно, исконные элементы жанра, как ведущая роль «семейно-брачной» темы, герой, от рождения наделенный магической силой, архаический образ старухи Ненек Ке-баян — посредницы между земным и небесным царством, не менее старый мотив постройки волшебного корабля и плавания на нем, географическая и этнографическая конкретность обстановки. Заслуживает внимания то, что уже упоминавшиеся стадиально наиболее ранние повести мусульманского времени демонстрируют «ряд существенных типологических черт общности с жанром сказаний,утешителей в печали", причем наиболее древние образцы хикайатов (Повесть о Маракарме" и др.— В. Б.) по ряду признаков представляют собой как бы переходную ступень между двумя жанрами».